Социальные ограничения: содержание, структура, функции

стержень свободы человека, а эксплуатация такое же естественное явление как

война всех против всех. По мнению одного из современных теоретиков

либерализма Р. Дворкина, вопрос целей человеческой жизни и благой жизни для

человека вообще не разрешимы, а правила морали и права не выводятся и не

обосновываются в терминах более фундаментальной концепции блага для

человека. Как отмечает А. Макинтайр, в этой позиции Р. Дворкина проявилась

особенность современной этики в целом (См. 263, с.163-165). Это показывает,

что добро и зло для либеральной этики равноправны, то есть либерализм

субстанционально аморален. Отсюда закономерно вытекает пропаганда

терпимости к наркомании, гомосексуализму и прочим порокам, закономерно

сочетающаяся с попытками привлечения к суду активных оппонентов либеральной

идеологии. Последними аргументами в этом случае оказываются сила и

манипулятивное убеждение. Поэтому, как констатирует в своём исследовании,

посвящённом этической истории Запада А. Макинтайр, сегодня господствующей

стала этика своевольного индивидуалистического эмотивизма, ограниченного

лишь эмотивизмом окружающих. Подобная ситуация свидетельствует о распаде

единого этического пространства заражённых этим явлением обществ, что в

известной мере ограничивает его членов.

Этические ограничения, носящие в общем внутренний, рекомендательный

характер воплощаются в правовых ограничениях, имеющих уже обязательный

характер. В отличие от этики, право имеет более механистичный и изменчивый

характер, подобно всем низшим, вторичным социальным ограничениям по

сравнению с высшими, первичными. Правовые ограничения часто запутаны,

двусмысленны, противоречивы и не способны охватить собой все явления жизни,

а потому нуждаются в корпусе истолкователей (юристов) и применителей

(судей, чиновников и т.п.), которые при конкретном применении тех или иных

правовых норм руководствуются в конечном итоге именно этическими

установками, в том числе и маскируемыми под «интересы» и «потребности».

Этические социальные ограничения как представления о хорошем и плохом,

допустимом и недопустимом, должном и не должном в очень значительной

степени детерминируют не только правовые, но и экономические, политико-

управленческие, научно-технические, образовательно-информационные, военно-

силовые сферы и отношения общества. Значение этических установок и

ограничений хорошо показано в работе М. Вебера «Протестантская этика и дух

капитализма» (71).

Эстетика как социальные представления о прекрасном и безобразном,

изображаемом и не изображаемом, гармоничном и дисгармоничном также является

одной из базовых форм идеологии. Эстетические нормы очень важны для

материальной культуры в целом, а не только для искусства, ибо, в конечном

счете, именно они определяют облик и формы большинства изделий материальной

культуры, вид наших городов, одежды, всего рукотворного мира. «Шапка-

мурмолка, кепи и тому подобные вещи гораздо важнее, чем вы думаете; внешние

формы быта, одежды, обряды, обычаи, моды, все эти разности и оттенки

общественной эстетики… вовсе не причуда, не вздор, не чисто «внешние вещи»,

как говорят глупцы, нет, они суть неизбежные последствия, органически

вытекающие из перемен в нашем внутреннем мире, это неизбежные пластические

символы идеалов, внутри нас созревших или готовых созреть…»(240, с.168), -

писал К.Н. Леонтьев.

Также как этические социальные ограничения, многие эстетические нормы

принимаются большинством людей бессознательно. Как замечает Р.А. Уилсон,

мало кто захочет есть из квадратной тарелки, но как можно добавить, мало

кто и задумывается, почему тарелки круглые. Эти социальные ограничения

наиболее значимы в искусстве и нашли свое выражение в представлениях о

прекрасном и различных канонах художественного творчества.

Эстетические нормы также отличаются широким разнообразием, «цветущей

сложностью» среди разных культур. В иудейской и исламской культурах,

например, запрещено изображение человека и животных, так это якобы является

попыткой узурпацией божественного права на творение живого и недостойным

его копированием. В противовес этому в этих культурах получили развитие

геометрические и растительные орнаменты. Подобные запреты на изображение

человека и животных является типичным социально эстетическим ограничением

имеющим, однако, этический источник, так как изображать живое – это в

господствующих в этих обществах религиях грех. Если попытаться выявить

концептуальные основы этого запрета, то можно предположить, что его

негативной основой была цель подавить образное мышление у данной группы

людей, а позитивной – развить у них в противовес абстрактно-логическое

мышление и восприятие или, допустим, отвлечь их от внешнего мира и обернуть

к миру внутреннему.

У одного из индейских племён из джунглей Амазонии всем, достигшим

определённого возраста членам племени, подрезали нижнюю губу и вставляли в

надрез особую дощечку; у бирманцев считалось красивым вытягивать у женщин

шею посредством металлических колец; в средневековом Китае у женщин

красивыми считались маленькие ступни, для чего их с детства туго пеленали,

хотя ходить потом было неудобно. В Западной цивилизации эстетические формы

социальной незрелости и глупости выражаются в пирсинге, некоторых

татуировках, размах которых вынуждает европейских законодателей принимать

ограничительные меры. Пирсинг является типичным проявлением этико-

эстетической лжесвободы, ведущей к психофизической деградации человека. Как

видно, не все «древние заботились о силе и развитии человека как такового,

новые – о его благополучии, его имуществе и способности к приобретению

дохода» (119, с.28). К.А. Свасьян в своей работе, посвящённой становлению

европейской науки, показывает взаимосвязь гносеологических и эстетических

ограничений и норм. «Идеал познавательной чистоты, взыскуемый классической

эпохой, странным образом уживался с каким-то свирепым культом телесных

неопрятностей»(367, с.210). Так, от «короля-Солнца» Людовика XIV, по

свидетельству одной придворной дамы, пахло, как от падали, а стены

парижских домов, не исключая и королевского дворца, были облеплены грязью,

улицы представляли собой сточные канавы. По свидетельству И.Л. Солоневича,

при французском дворе на стол ставилась тарелочка для убитых вшей, и ещё в

начале 19 века парижане бойкотировали спектакли Шекспира за платок

Дездемоны, полагая, что сморкаться следует на землю или пол.

К сожалению, многие эстетические ограничения (и свободы) являются по

сути ложными, не ведущими к развитию человека. Подлинные эстетические

ограничения должны быть природно и человеко соразмерными, подавлять и

вытеснять всё уродливое, извращенное, патологическое и безобразное.

Фактологический и исторический материал, описывающий историю

эстетических социальных ограничений, содержится в соответствующей

исторической и культурологической литературе (См. напр. 9, 107, 215, 392).

При его осмыслении необходимо обязательно помнить, что эстетические

ограничения и свободы являются именно отражением определённой идеологии,

как производного социокультурной концепции жизнеустройства. В этом смысле

деидеологизация, дерегулирование в культуре и искусстве являются мифами.

Свобода эстетического самовыражения ограничена возможностями социального

успеха, определяемого господствующими социальными группами и массами

потребителей, чьи вкусы формируются теми же господствующими группами через

СМИ. Если всё и допускается, то далеко не всё поддерживается, неподержанное

же обречено на безвестность, прозябание и, в конечном итоге, вымирание.

Поэтому, часто разумнее согласиться на позитивные социальные ограничения,

чем упиваться лжесвободой.

«Самое главное в идеократии – требование основывать общественные и

государственные институты на идеалистических традициях, ставить этику и

эстетику над прагматизмом и соображениями технической эффективности,

утверждать героические идеалы над соображениями комфорта, обогащения,

безопасности, легитимизировать превосходство героического типа над типом

торгашеским...» (Цит. по 399, с.19), – писал А.Г. Дугин. Не похоже ли это

на тоталитаризм? Порицаемый многими тоталитаризм 20 века не ставил подобных

целей даже в теории, не говоря о практике.

Четвёртой формой первичных социальных ограничений являются ограничения

«онтологическо-гносеологического» характера. В светской культуре эти

ограничения и свободы задаются в соответствующих разделах философии, в

религиозных обществах эти вопросы решаются в священных писаниях и мифах:

так в Библии содержится соответствующая книга, которая так и называется –

Бытие. Эта форма идеологии отвечает на вопросы: «что вообще есть в нашем

мире (и чего нет)» и «как можно (или нельзя) познавать (и изменять) это

существующее». Она находит своё выражение в системе категорий, понятий и

образов, отражающих сложные картины мироздания. Эта группа социальных

ограничений очень важна, так как она не только задаёт парадигмальные

основания для науки и техники, но и во многом предопределяет мировоззрение,

представления об окружающем мире, исходя из которых действует человек.

Насколько эти представления важны, хорошо иллюстрирует история Средних

веков и последующих столетий. Так, если полагать, что земля плоская, то

незачем плыть на Запад, чтобы попасть в Индию, как это сделал Колумб, а,

следовательно, и открыть Америку будет невозможно. Если полагать, подобно

И. Ньютону и Г. Галилею что Вселенная – это механизм, то и политическую

систему общества следует перестроить в механистическом духе, заполнить мир

машинами, а человека, если и не превратить в машину, то сделать

обслуживающим персоналом и сырьём для неё. Если Вселенная бесконечна, как

полагают сегодня многие вопреки Аристотелю, то можно безоглядно её

переделывать, потреблять и разрушать.

«Наука сталкивается всегда только с тем, что допущено в качестве

доступного ей предмета её способом представления» (428, с. 319), – писал

М. Хайдеггер. Развитие различных научных представлений описано в известной

работе Т. Куна «Структура научных революций»(220), из российских

исследований этого вопроса можно выделить, монографию А.Г. Дугина (См.

153). «Вульгаризация классической науки, в огромной мере сформировала клише

современной ментальности. Но качественная мутация науки в конце XX века не

отразилась симметрично на соответствующем изменении общераспространенных

ментальных клише. В этом мы сталкиваемся с любопытной асимметрией парадигм.

Влияние научной мифологии на массы оказалось более устойчивым, чем

основания этой мифологии. И новейшая наука, таким образом, пришла в

определенное противоречие с нормативными гносеологическими установками

масс» (153, с. 362), – писал А.Г. Дугин. Эти высказывания свидетельствуют о

парадигмальной ограниченности научных знаний и методологий и о далеко не

простом взаимодействии научного и обывательского представлений о мире,

которые сегодня пришли в конфликт.

«…Мы вынуждены также признать, отмечал А.Г. Дугин, - что человек

превратился из обезьяны в человека только в эпоху Просвещения. Как ни

странно это звучит, но аксиомы современной философской антропологии

сложились именно на заре Нового времени, и в качестве эталона человека был

взят именно человек этого периода. Правда, сразу же вслед за этим такая

антропологическая установка была признана всеобщей и экстраполирована на

всю историю. Там же, где структура человеческого сознания всерьез

расходилась с рационалистическими нормативами Просвещения, например, у

«дикарей», «примитивных народов» к ним царило отношение, как и «нелюдям»,

что помимо всего прочего служило оправданием рабства и колонизации.

Показательно, что Западный расизм и позорная практика работорговли в

Америке сосуществовали с развитием либеральных и рационалистических

доктрин, а виднейшие прогрессисты часто являлись рабовладельцами с

расистским подтекстом. И одним из показателей отличия людей от «недолюдей»

в Новое время был именно уровень технического развития, т.е. уровень

отчуждения человеческого субъекта от объектной природы. Редкой для эпохи

Просвещения была позиция Жан-Жака Руссо, воспевавшего «добрых дикарей» и

считавшего развитие техники источником роста человеческих пороков» (153,

с.348-349). Последний пример показывает важность и остроту не только для

науки, но и для других социальных сфер онтологических и гносеологических

идеологических установок. Они, по сути, задают границы не только

мирозданию, но и самому человеку.

Онтологические и гносеологические социальные ограничения тесно связаны

с языковыми, слабее – с этическими ограничениями. Однако эта ситуация

характерна только для современного общества и современной науки, которая

требует точных языковых дефиниций, но при этом разделяет знание и этику,

хотя об ответственности учёных за результаты своего труда говорят довольно

часто. В античной науке, напротив, стремились достичь идеалов гармонии

истины, добра и красоты, в средневековье этические ограничения даже

подавляли гносеологические и научные изыскания. М. Фуко показал, что

«фактически дознание было начальным, но основополагающим элементом

формирования эмпирических наук… Пожалуй, правильно сказать, что…

естественные науки, до некоторой степени, возникли в конце средних веков из

практики дознания… На пороге классического века Бэкон, законовед и

государственный муж, пытался перенести в область эмпирических наук методы

дознания»(425, с.331-332). Так гносеологические ограничения смыкались с

политическими и правовыми.

Русская философия, начиная от славянофилов, стремилась к идеалам

«цельного знания», в котором знание и вера, добро и красота, пребывали бы

в содружестве гармоничного всеединства. В идеале онтологические и

гносеологические социальные ограничения должны быть тесно связаны с не

только с языковыми, но и с этическими и эстетическими ограничениями, что

обеспечивало бы гармонию и соразмерность различных фрагментов

господствующей идеологии и избавляло сознание её носителей от хаотизирующих

внутренних конфликтов, ведущих его к деградации.

Представленная здесь структура идеологических ограничений важна тем,

что она, по сути, аннулирует расхожий миф о деидеологизации.

Деидеологизация означает исходя из данной системы, отказ от языка, этики,

эстетики и онтологии с гносеологией. Вряд ли в каком-либо обществе подобная

«деидеологизация» окажется возможной. Социально ограничивающий, посредством

создания ложного представления о реальности, миф деидеологизации

мистифицирует этот вопрос. На самом деле под деидеологизацией понимается не

деидеологизация вообще, а избавление от чуждой «деидеологизаторам»

идеологии. Своей же идеологии у «деидеологизаторов» якобы нет, но это не её

отсутствие, а либо их сознательное лукавство, либо их предельная

идеологизированность, которая настолько глубока, что даже не осознается

ими; может иметь место и известная наивность, не позволяющая им понять эти

вопросы. «Деидеологизация» в последнем смысле неосознаваемой

идеологизированности – это предел тотального господства одной идеологии,

достигшей статуса не обсуждаемой и неосознаваемой тайной догмы. Для

господства таких идеологических догм смертельно опасно не только какое-либо

их обсуждение, поиски их основ и рациональных аргументаций в их пользу, но

даже сам факт их раскрытия как существующих. Стремящаяся поставить всё под

свой контроль и учёт «воля к воле, соответственно сама в качестве бытия

устраивает сущее. В воле к воле впервые достигает господства техника

(обеспечение установленной данности) и категорический отказ от осмысления,

беспамятность…» (428, с.185), - писал М. Хайдеггер. В этой ситуации

«поскольку говорение утратило первичную бытийную связь с сущим, о котором

речь, соответственно никогда её не достигало, оно сообщает себя не

способом исходного освоения этого сущего, но путем разносящей и вторящей

речи. Проговоренное как таковое, описывает все более широкие круги и

принимает авторитарный характер. Дело обстоит так, потому что люди это

говорят. В таком до – и проговаривании, через которое уже изначальная

нехватка почвы, достигает полной беспочвенности, конституируются

толки…Толки есть возможность все понять без предшествующего освоения дела.

Толки уберегают уже и от опасности срезаться при таком освоении. Толки,

которые всякий может подхватить, не только избавляют от задачи настоящего

понимания, но формируют индифферентную понятливость, от которой ничего уже

не закрыто» (427, с. 168-169). Именно на уровне таких псевдопонимающих

«толков» и находятся представления об деидеологизации, выполняющие функцию

сокрытия господствующей идеологии. Эти хайдеггеровские толки, к сожалению,

являются обычным состояние массового сознания. При этом те вопросы, которые

«толки» массового сознания обходят стороной вместе с управляющими ими

идеологами, как раз и являются ключами и проходами к скрытым идеологическим

догмам. Но ту же роль играют и наиболее назойливо обсуждаемые в СМИ

вопросы и проблемы, которые могут быть как инструментами скрытого

навязывания тех или иных догм, так и способами отвлечения от замалчиваемых

вопросов. Таким образом, тотально господствующая идеология действительно

деидеологизируется и исчезает, воплощаясь в произведения материальной и

духовной культуры, людей и маскируясь под естественные законы и

божественные установления. В либерализме сокрытие идеологии осуществляется

посредством мифов естественных законов и прав и представлений об её

отсутствии, а в марксизме – посредством апелляции к науке, и представлении

об идеологии как отражении материального бытия.

Идеологические ограничения, имеющие по преимуществу идеальный

характер, находят свою конкретизацию и материализацию на более низких

уровнях пирамиды социальных ограничений. Эти ограничения, которые можно

назвать вторичными, имеют смешанный, идеально-материальный характер. Эти

блоки социальных ограничений можно структурировать следующим образом:

1. Политико-управленческие социальные ограничения;

2. Правовые социальные ограничения;

3. Информационно-образовательные социальные ограничения;

4. Технико-технологические социальные ограничения;

5. Экономические социальные ограничения;

6. Военно-силовые социальные ограничения;

7. Структурно-демографические социальные ограничения.

При оценке этой схемы следует учитывать, что все эти ограничения тесно

переплетаются между собой, образуя систему и, конечно, они могут быть

классифицированы каким-то иным образом. Достаточно очевидно и то, что эти

вторичные формы социальных ограничений могут в ходе дальнейшего анализа

дробиться на всё более и более малые разновидности. Однако в данной работе

подобная аналитико-схоластическая операция представляется не

целесообразной, так как может до бесконечности увеличить её объём и вывести

за пределы собственно философии, занятой поиском наиболее общих

закономерностей и явлений.

Политико-управленческие социальные ограничения выражаются во властном

ограничении тех или иных социальных сфер, групп и социокультурных практик.

Субъектами этой группы ограничений выступают группы и отдельные личности,

имеющие по своему социальному статусу определённые властные полномочия.

«Превращая отдельных людей в функции, огромный аппарат обеспечения

существования изымает их из субстанционального содержания жизни, которое

прежде в качестве традиции влияло на людей… Систему образует аппарат, в

котором людей переставляют по своему желанию с одного места на другое, а не

историческая субстанция, которую они заполняют своим индивидуальным

бытием»(491, с.310), - писал К. Ясперс о бюрократии, выступающей в роли

коллективного субъекта политико-управленческих социальных ограничений.

В принципе, субъектом подобных ограничений может быть любое лицо,

находящееся в позиции начальника по отношению к другому лицу – учитель,

контролёр, полицейский, чиновник, руководитель частной фирмы, - который

может своим властно-волевым решением кого-то в чём-то ограничить. Подобная

возможность называется властью, как реализованной способностью управлять.

Для реализации этой власти властный субъект должен обладать свободой воли,

выбора и действий, а также хотя бы минимальным пространством для реализации

своих полномочий. В принципе, власть является внутренне автократичной,

самопровозглашаемой. «Имеют ли два человека право отнимать у другой группы

людей?… Может ли группа людей собраться, объявить себя правительством, а

затем наделить это правительство правом, которым они сами не обладают? Даже

если эта группа является большинством?»(484, с.27), - спрашивает

американский политолог Р. Эпперсон. На мой взгляд, на этот вопрос следует

ответить положительно, при условии, что найдётся другая группа людей,

которая поверит в их властные права или подчинится им из каких-то иных

соображений. «Чтобы не играть в тайноведение и невежество, придётся

признать одно: власть – это смысловое начало. В качестве смыслов ее образы

в чем-то изменчивы, а в чем-то постоянны. Но всегда и в любой культуре

власть, так или иначе, принималась как позитивное начало. За властью всегда

стояла некоторая бытийственная утвердительность»(357, с.14), - отмечал П.А.

Сапронов.

Объектом политико-управленческих как и других социальных ограничений

выступает человек в своём индивидуальном и коллективном существовании.

Ограничению при этом подвергается всё многообразие его антропообразующих

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20