|
Книга: Татьяна Бенедиктова "Разговор по-американски"Итак, роман выдает себя за документ, но и не отрекается от романических вольностей, более того, намекает, что именно их посредством в повествование проникает автобиографическая подоплека, которую читающий может скорее угадать, чем опознать напрямую. Рассказывая в подробностях о том, как рождался замысел произведения, писатель, по сути, подсказывает нам, как его читать. При этом он последовательно опирается на две ключевые метафоры: нейтральной территории (ничейного, граничного пространства, где происходят непредсказуемые взаимодействия) и письма-перевертыша (снаружи — надпись всем напоказ, внутри — приватное, скрытое от посторонних глаз сообщение). В художественном тексте Готорн ценит спо- 238 Метафора чтения-письма как вышивания будет активно использоваться Генри Джеймсом, большим поклонником Готорна (см., в частности, новеллу Джеймса «Узор ковра»). Б. Франклин ж. - Ф. Барнум У. Хоуэллс
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 161 собность быть одновременно «конвертом» и собственно письмом. Отсутствие жесткой связи между внешней формой (означающим) и внутренним содержанием (означаемым) сохраняет за адресатом простор для домыслов, их перебора, выбора индивидуально предпочтительного смысла. Благодаря этим же свойствам послание, даже будучи вручено прямо в руки, вскрыто и прочитано, может в любой момент опять обернуться закрытым «конвертом»239. Смысл опять убегает, оставляя читателя в состоянии растерянном, раздраженном, хотя и небезнадежном. Готорн завершает вступительную главу шутливым объявлением о собственном «гильотинировании», отделении «политической» головы от тела240. Этот жест прощания и нового начала («...таможня, подобно сну, осталась позади... я теперь обитатель другого города») очень характерен и напоминает «envoi» в финале «Песни о себе»: в обоих случаях «ускользание» автора подразумевает символический переход творческой инициативы к читателю. «Взаимооборачиваемость» их ролей подчеркивается, впрочем, и другими средствами. Готорн утверждает, например, что совершенным писателем можно стать, только будучи совершенным читателем (книги жизни), чем ему самому, увы, стать не удалось: «Передо мной была книга такая прекрасная, какой мне никогда не сочинить: ее писала реальность каждого пролетающего часа, и я мог бы читать лист за листом, но они немедленно исчезали по той лишь причине, что мысль моя была недостаточно проницательна, а рука — недостаточно проворна, чтобы тут же запечатлеть на бумаге только что прочитанное» (с. 67). Намеченная в предисловии тема письма как динамического несоответствия буквы и смысла, знака как локуса обменной активности оркестрирована в основной сюжетной линии романа «Алая буква». Повествование начинается на рыночной площади, и на ней же в дальнейшем происходят все ключевые сцены: обмен товарами и смысловой обмен связаны, таким образом, ненавязчивой, но прозрачной аналогией. 239 В записных книжках Готорна нередко встречаются зарисовки или отдельные образы, за которыми следует фраза: «Это, возможно, есть некий символ». Символическое содержание при этом принципиально не конкретизируется. Аллегорический жест — отсыл к определенному значению — намечен, но демонстративно не завершен, поэтому никакой определенности не получается. Этот странный прием нередко используется и в художественной прозе Готорна. 240 Пост таможенного начальника он потерял после очередных президентских выборов в результате смены политической конъюнктуры. 6. Заказ № 1210. 162 Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски» Эстер Прин, стоящая на помосте с младенцем на руках и алой буквой, вышитой на платье, являет знак греха. Но смысл знака, как подчеркивает тут же повествователь, заключен столько же в нем самом, сколько в сознании (сознаниях) воспринимающих его людей: человек XVII и XIX столетий, католик и пуританин читают его по-разному241. Осмысленная, с одной стороны, как средство публичной коммуникации, с другой и одновременно — как средство индивидуального самовыражения, буква в романе Готорна утрачивает исходно предполагаемую в ней однозначность, оказывается вдвойне и даже втройне ненадежна. Приговор пуританского магистрата обрекает носительницу знака быть открытым письмом, содержание которого сведено к однозначному сообщению: «Я совершила Прелюбодеяние (Adultery)». Знак, таким образом, «съедает», заслоняет живую индивидуальность, но... в то же время служит ей укрытием, производя в отношении грешницы явно «непредусмотренную» работу. Спрятавшись в «конверт» вынужденно-публичной аллегории, личность Эстер Прин становится невидимой и в своей невидимости — неподсудно-свободной. Будучи роскошно расшита золотом, буква являет столько же покорность приговору суда, сколько и вызов его суровости, и «сублимированное» выражение подавляемой страсти. Она же, кстати, служит рекламным образцом художественной вышивки242, которой Эстер (вполне заслуживающая определения «self made woman») сама зарабатывает на жизнь. Контур буквы «А» отражается то в зеркале, то в небе, то в глазах прохожих, то воплощается в ребенке, то переходит в виде раны на человеческую плоть, при этом смысл ее перетолковывается снова и снова: быть может, не «Alultress» вовсе, а «Angel» (ангел) — или «ЛЫе» (сильная)? Окончательная власть над истолкованием злосчастной буквы внутри романа не принадлежит никому, открывая тем больший простор для читательских домыслов. Быть может, «Л» значит «America»? 241 «Окажись тут, в толпе пуритан, какой-нибудь католик, эта прекрасная женщина с ребенком на руках... чье лицо и наряд были так живописны, привели бы ему, вероятно, на память мадонну, в изображении которой соперничало друг с другом столько знаменитых художников». Тема относительности прочтений-оценок, намеченная в первой главе, пронизывает весь роман как важнейший лейтмотив. 242 qTo6bi разгадать секрет мастерства вышивальщицы, замечает Готорн, можно попробовать «выдергивать нитку за ниткой», но тогда мы рискуем остаться лишь с дырами-пустотами вместо роскошного узора. Часть П. Писатель и читатель в «республике писем» 163 В каком-то смысле и книга и в целом творчество Готорна посвящены проблематичности изъяснения правды и взаимопонимания индивидов, замкнутых каждый в своей единичности. Полнота самовыражения со стороны говорящего/ пишущего, полнота понимания со стороны собеседника/читателя если достижимы, то в порядке парадокса, за счет несовпадения формы и содержания, в зазоре между ними, создающем простор для встречных творческих инициатив. Особого комментария заслуживает отношение повествователя к коллективному адресату буквы-текста — публике как партнеру по коммуникации. От толпы исходит грубая сила принуждения, но ее же «вместительное и богатое сердце» способно подчас к необыкновенной щедрости и чуткости понимания. Толпе нельзя подчиняться, но ее нельзя презирать, — это побуждает Готорна искать «средний путь», как бы ни казался он порой противоречив и сомнителен. В январе 1850 г. в письме издателю Дж. Филдсу, явно опасаясь, что широкого читателя оттолкнет недостаточная живость и увлекательность его первого романа243, он высказывает следующее предложение: не набрать ли название «Алая буква» кроваво-красным цветом? Не поманить ли, иначе говоря, читателя обещанием желанной сенсации? «Я не уверен в том, что это отвечает хорошему вкусу, — виновато кается писатель, — но будет, пожалуй, пикантно и уместно, а главное, привлекательно для гиганта-простака, которого мы пытаемся провести»244. «Купить» читателя на дешевую приманку — ход не ахти какой благородный, но в данном контексте оправданный. Покупка (в обоих смыслах слова: как «приобретение» и как «обман») — лишь необходимое условие для начала развертывания действа чтения-интерпретации, которое чем шире, чем непредсказуемее в своем охвате, тем, как ни странно, интимнее: «...самое высокое, заповедное и хрупкое свое переживание лучше доверить всем на свете, чем почти 243 Соответствующие претензии от имени публики предъявлялись Го-торну рецензентами, например: «Мы опасаемся, что м-р Готорн — один из тех писателей, что адресуются преимущественно или даже исключительно к образованной публике. Мы убеждены, однако, что в этом заключена ошибка, пагубное заблуждение, не могущее повести ни к чему хорошему. Истинная аудитория романиста — простые люди с обычным горизонтом понимания и заурядными симпатиями, к какому бы социальному кругу они ни принадлежали». Цит. по: Smith H.N. The Scribbling Women and the Cosmic Success Story // Critical Inquiry. 1974. № 1. P. 50. 244 В оригинале: «the great gull whom we are endeavoring to circumvent» (The Letters of Nathaniel Hawthorne. 4 vols. T. Woodson, L.N. Smith, N.H. Pearson (eds). Columbus: Ohio University Press, 1984. Vol. 2. P. 306). 164 Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски» любому человеку в отдельности, — полагает Готорн. — В отдельном человеке немудрено ошибиться, но не ошибешься, уповая на то, что где-то среди ближних твоих есть сердце, способное открыться твоему. Те же, что не откроются, и расслышать-то не смогут, так что на сокровенное никто чужой не посягнет»245. Интимный диалог на виду и в присутствии всех — рискованная стратегия балансирования на грани, разделяющей ходовой товар и личное откровение, — так Натаниел Готорн определял для себя стратегию выживания в литературном поле, осознаваемом им (без особой, надо сказать, радости) как обочина рынка. И в этом он был, как нам предстоит теперь убедиться, никак не исключение среди соотечественников-собратьев. 2. Эдгар Аллан По. Между надувательством и тайной Фигура «надувалы» — этого гения мира-рынка — интриговала Эдгара По, и не случайно. В подвижной стихии, где царят отношения заинтересованного обмена, состязательность и неопределенность, надувала как рыба в воде — един во множестве лиц и воплощений. Он ли не «банкир in petto»? Он ли не финансист, только работающий «с небольшим масштабом»? В энергичной суете, где каждый — «человек толпы», и слиянный с ней, и одиноко-отдельный, где связи неустойчивы, а «общий» смысл призрачен, надувательство в ходу, и предрасположенность к нему определяется, с иронической, конечно, подковыркой, как одно из базовых человеческих свойств: «Ворона ворует, лиса плутует, хорек хитрит — человек надувает». Однако успешное, тем более оригинальное, надувательство доступно далеко не всем, поскольку свидетельствует о наличии качеств не сказать чтобы общераспространенных: воображения, выдумки, дерзости, меткости психологического расчета. Характер достоинств и самый способ действия талантливого надувалы (чей хлеб — виртуозные манипуляции доверием, создание обманчиво жизнеподобных ситуаций-фикций) допускают аналогию с художественным творчеством и даже приглашают к ней. Разница — в том, что, в отличие от The Letters of Nathaniel Hawthorne. Vol. 4. P. 325. Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 165 художника, надувалу одушевляет не «любовь к искусству», а исключительно возможность передвижения денег из чужого кармана в собственный: «Он не станет надувать просто ради того, чтобы надуть. Он считает это недостойным». Отсюда другое важное отличие: надувательство имеет дело исключительно с объектами и в этом смысле похоже не столько на искусство, сколько на науку, — собственно, рассказ По (источник вышеприведенных цитат) так и называется: «Надувательство как точная наука». Надувала — алгебраист рыночного мира: его «художества», подобно математическим формулам, никому не адресованы. «Другой», с точки зрения надувалы, не так одушевлен, как надуваем, не так лицо, как безличная жертва, метонимически отождествляемая с карманом. Сам себе и высший суд, и поклонник, и ценитель, надувала озабочен проблемой общения исключительно в инструментальном измерении, в понимании не нуждается и одиночеством не тяготится. Непременный атрибут надувательства — приватная, одному себе обращенная ухмылка: «Он приходит домой. Запирает дверь. Раздевается. Задувает свечу. Ложится в постель. Опускает голову на подушку. И по завершении всего этого надувала широко скалит зубы». В противоположность надувательству, искусство обращено к другому субъекту как субъекту свободному и активному. В фикции, создаваемой художником, аудитория участвует не принудительно, а добровольно, в идеале — сотворчески. Впрочем, как ни отлично эстетическое общение от торгового взаимодействия, оно неизбежно опосредовано куплей-продажей. «Чтобы тебя оценили, нужно, чтобы тебя прочли», — констатирует Эдгар По в раннем письме246, но чтобы тебя прочли, нужно, чтобы тебя предварительно купили. Вступая в двадцать лет на литературное поприще как эфирно-аристократический лирик, он декларировал равнодушие к «мнению света» и «алтарю Маммоны». Правда, к этому времени (к исходу второго десятилетия XIX в.) эта романтическая поза воспринималась уже как изрядно «поношенная», а главное, до боли не приспособленная к американским условиям. К литературно-газетному рынку поэт приобщился вскоре и, можно сказать, не от хорошей жизни, — так или иначе после победы в 1831 г. на конкурсе коротких рассказов, организованном журналом «Courier», современные «медиа» стали его судьбой. С тех пор По пишет 246 The Letters of Edgar Allan Рое. 2 vols. J.W. Ostrom (ed.). N.Y., 1966. Vol. 1. P. 58. 166 Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски» почти исключительно прозу (за 18 лет— всего 28 стихотворений) и почти исключительно для популярных периодических изданий. «Энергичный, деловой дух века всецело тяготеет к журнальной литературе»247: это обстоятельство он не только принял как судьбу, но и перетолковал для себя как плодотворный творческий вызов. Всю жизнь в По сосуществовали писатель и издатель-коммерсант, причем роль последнего в симбиозе с годами усиливалась: «Его поздние произведения, — пишет У. Чар-ват, — представляют собой все более расчетливые попытки привлечь широкую аудиторию, также последовательно выступает он в защиту писателей, подобных Диккенсу или Бульверу, осознанно обращавшихся не только к избранным, но ко многим»248. Как все романтики, По чтил «гениальность» и интеллектуальный аристократизм, которыми и сам, безусловно, был отмечен, — в то же время он охотно рассуждал о «литературном товаре», «широком рынке для литературных продуктов», «обслуживании конкретного спроса» и «продаваемости литературы»249. Его произведения удивительны тем, что прочитываются «в один присест» и в то же время ехидно сопротивляются чтению, предъявляя читателю — как испытание — обескураживающую неразличимость в них поверхностного переживания и глубокой мысли, дешевого приема и изыска. Чего же он при этом ждет от нас, какой тип реакции предполагает? Рассказ-трансформер Большинство рассказов По написаны от первого лица. В лучших традициях американской «небылицы» они описывают необычайное происшествие, пережитое и в подробностях описанное рассказчиком. С кажущейся непосредственностью текст приглашает разделить некий удивительный опыт и провоцирует к доверчивому, самозабвенному, благодарному (страх и сладость пополам) в него вживанию. Но одновременно, опять-таки в традициях «небылицы», подает противоположного рода сигналы: как бы намекает, подмигивает заговорщически: я не то, за что себя выдаю. Роль «подмигивания» выпол- 247 The Letters of Edgar Allan Рое. Vol. 1. P. 268. 248 Charvat W. The Profession of Authorship in America 1800—1870. M.J. Bruccoli (ed.). N.Y.: Columbia University Press, 1992. P. 93. 249 Whalen T. Edgar Allan Рое and the Masses. The Political Economy of Literature in Antebellum America. Princeton, N.J.: Princeton UP, 1999. P. 7. Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 167 няет более или менее ощутимый «перебор», «пережим» на уровне художественной формы, нарушение стилевой меры. Конечно, не всякий читатель эти оттенки заметит, а главное, не всякий захочет замечать. Иллюзия подлинности столь неотразима, эмоциональное сопереживание, «вымогаемое» ею у нас, столь сильно и ярко, что дистанцироваться от ситуации и увидеть ее под знаком иронии, как с хладнокровной масте-ровитостью сработанный «эффект» — неловко и даже обидно. Вот, к примеру, рассказ о том, «Как писать рассказ для "Блэквуда"», где полувымышленный редактор Уильям Блэк-вуд преподает урок вполне вымышленной начинающей авторше Психее Зенобии. Рецепты, им предлагаемые, карикатурно отображают манеру, преобладавшую в современной По популярной журнальной прозе, в связи с чем рассказ заслуженно характеризуется как сатирическая пародия. И в то же время практически все они и практически буквально применимы к любому из так называемых «психологических» или «страшных» рассказов самого По, которые воспринимаются обыкновенно серьезно и даже патетически. Центральный тезис Блэквуда сводится к важности «ощущений» (sensations). Слово «sensation» определяется Оксфордским словарем как «ощущение или переживание» или более конкретно — «сильное, волнующее ощущение или переживание», а в метонимическом употреблении — информационный повод к таковому. Второе и третье значения закрепляются за словом не ранее XIX в., в чем нельзя не увидеть отражение важного культурного сдвига. Осознавая и утверждая свои «потребительские права», демократическая аудитория именно в эту пору начинает предъявлять на «сенсации» устойчивый спрос: потребность в острых, как правило, нехитрых эстетических переживаниях усугубляется, надо думать, городской жизнью, нервной и в то же время безлико-монотонной250. «Сенсации», производимые на продажу, должны быть просты, но по возможности экстремальны, советует мистер Блэквуд мисс Зенобии: «если вам случится утонуть или быть повешенной, непременно опишите ваши ощущения». Даже если утопление или повешение вымышлено, эффект достоверности должен быть неукоснительно соблюден. Этому правилу прилежно следует и сам По, всякий раз облекая фантастическое в плоть неотразимо убедительных материальных подробностей. 250 В 1840-х годах в англоязычный культурный обиход входит понятие «sensational literature» как обозначение по преимуществу дешевого чтива, культивирующего сильные эмоции и грубые эффекты. 168 Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски» Импозантность личности и «значительность» опыта повествователя повышают доверие к рассказу, — поучает далее мистер Блэквуд, — поэтому их следует подчеркивать путем вкрапления в речь ученых аллюзий и иноязычных цитат. И этого, как известно, не чурается По: безадресных псевдоссылок, латинских, французских и даже немецких (при полном незнании автором немецкого языка) цитат в его рассказах хоть отбавляй. Горе-писательница Психея Зенобия251, разумеется, смехотворна, а переживаемое и описываемое ею обезглавление посредством стрелки башенных часов — верх комического абсурда. Но, в сущности, чем эта сенсация «слабее» той, которою леденит читателю душу сам По в «Колодце и маятнике»? Провести границу между «серьезом» и мистификацией, патетикой и иронией в итоге оказывается не легко, тем более что различение не закреплено жанром или последовательно выдержанным стилем. Многое зависит от того, как мы прочтем конкретный рассказ — как предпочтем прочесть. В этом смысле почти любое произведение По функционирует как «трансформер»: взаимоисключающие возможности восприятия текста предложены одновременно. Правда, далеко не каждый читатель готов и расположен этот вызов принять. Многослойность знака Для примера можно было бы взять одну из «психологических» новелл, но мы возьмем знаменитое стихотворение «Ворон», близкое многим из них по построению и сюжету. Исходно (см. первую строфу: «Как-то ночью, в час угрюмый...») герой пребывает в уютном интерьере собственной библиотеки. Переживание — метафизический страх — рождается буквально из «ничего»: из механического стука и бессмысленно повторяемого дрессированной птицей слова. То и другое заведомо лишено «интенции», подразумеваемого смысла, и лирическим персонажем используется поначалу как повод для упражнений в риторике (надо сказать, они довольно нелепы — экзерсисы, предпринимаемые в полном одиночестве: «Извините, сэр иль леди...»), а затем, и чем дальше, тем последовательнее, — как средство нагнетания «сенсации». Последнее удается герою великолепно, хотя приемы, в сущности, нехитры (их стихийно применяют дети при рас- 251 Шарж — не сказать чтобы дружеский — на Маргарет Фуллер, первую даму американского трансцендентализма. Часть П. Писатель и читатель в «республике писем» 169 сказывании страшилок). Открыв дверь на стук, — впериться в ночную тьму и дать волю смутным чувствованиям. Или: кресло к ворону подвинуть, глядя на него в упор, и, в расчете на предсказуемый негативный ответ, задавать птице вопросы, чем дальше, тем больнее бередящие душу. Из бессмысленного сочетания звуков «Nevermore» превращается в Слово, исполненное ужасного и всеобъемлющего смысла, — усилиями лирического персонажа. Он сам себя гипнотизирует, околдовывает252, сводит с ума — между тем как мы завороженно наблюдаем за этим процессом, одновременно ему сопереживая. Герой искренне страдает, одновременно выступая режиссером собственного страдания, — соответственно, «двоится» реакция читателя, который сочувственно проникается ужасом, но не может ему доверять вполне, или если доверяет, то условно, как мы условно верим слезам, катящимся из глаз прекрасно играющего актера. Именно эта возможность и даже необходимость колебания (между самозабвенностью эмоции и ее скептической оценкой со стороны) придает процессу чтения новелл По странность. Мы как бы снова и снова побуждаемы к раздвоению, размену-дроблению эстетической реакции, отделению себя от себя же. Сохранились интересные воспоминания современницы По о том, как он читал «Ворона», — то входя в роль персонажа, то выходя из нее, — тем самым моделируя и позицию читателя. «Однажды, говоря о "Вороне", По заметил, что никогда не слышал, чтобы его читали правильно, как он сам хотел бы, даже когда читали хорошо». Какую же манеру чтения сам автор готов был предложить как образец? А вот какую: «...в тот же вечер, в присутствии гостей его попросили прочесть стихотворение, и он согласился. Все были заворожены его исполнением, но в середине я, случайно бросив взгляд в открытое окно над плоской крышей оранжереи, увидела в нем темные лица с вытаращенными глазами, белки которых ярко выделялись среди окружающей темноты. Это были домашние слуги, которые, наслушавшись разговоров о "мистере По, поэте" и плохо представляя себе, что такое поэт, попросили у моего брата разрешения присутствовать на 252 Обман чувств — сквозная тема у По: сюжеты ряда его рассказов строятся вокруг переживаний, которые можно назвать фантомными, поскольку они реальны как опыт, но лишены в то же время реальных оснований. В «Сфинксе» герой принимает жука за мистическое чудище, в «Преждевременных похоронах» тесную каюту — за могилу: во всех этих случаях человек сам себя пугает, доводит до пароксизма ужаса. 170 Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски» чтении. По мере того, как чтец возбуждался, исполняясь страсти, белки глаз сверкали все ярче, а потом в какой-то момент он вдруг повернулся лицом к окну и, простерши вперед руку, вскричал ужасным голосом: "В Аид спускайся, в вечно черное жерло!" Темные лица мгновенно исчезли, раздалось топотание ног, и зрители с галерки рассеялись. Уже это было довольно смешно, но полноту эффекта создало внезапное явление мисс По, которая, с несколько сонным видом, медленно вошла в комнату и уселась на колени к брату. Возбуждение на его лице мгновенно сменилось мрачным отчаянием, и, глядя прямо на сестру, он заключил: "И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья..." Эффект был неподражаем, — и когда торжественно прозвучало последнее "Nevermore", хихиканью двух юных особ в углу уже вторил общий смех. По на это спокойно заметил, что в следующий раз, когда придется читать стихи публично, он возьмет с собой Роз, чтобы исполняла партию Ворона — она для нее как будто родилась»253. Спонтанная «рифма», соединившая элементы содержания стихотворения и элементы контекста (черные лица, напоминающие черноту Аида, Роз, являющаяся «на сцене» вдруг, подобно ворону), использована и обыграна По, чтобы довести до максимума противоречивость реакции слушателей: смех и ужас не отменяют друг друга, а сотрудничают в составе поэтической ситуации, «сенсации» гипнотически-неотразимы и в то же время подозрительны в своей аутентичности. Читатель пребывает под тотальным авторским контролем, но как возможность ему всегда открыта свобода маневра: «верить», т.е. читать всерьез, сосредоточившись на содержании, — или «не верить», т.е. читать, отвлекшись от переживания и сосредоточившись на его материальном и инструментальном обес- Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29 |
|
|||||||||||||||||||||||||||||
|
Рефераты бесплатно, реферат бесплатно, курсовые работы, реферат, доклады, рефераты, рефераты скачать, рефераты на тему, сочинения, курсовые, дипломы, научные работы и многое другое. |
||
При использовании материалов - ссылка на сайт обязательна. |