Книга: Татьяна Бенедиктова "Разговор по-американски"

204 The Correspondence of Henry David Thoreau. W. Harding and С Bode (ed.). N.Y.: New York UP, 1985 (1974). P. 420.

Часть II. Писатель и читатель в «республике писем»    14 1

меняется под влиянием чужого взгляда, знака, улыбки, ухмыл­ки. И вот — она уже ничья, уже не цельна, уже приобрела характер светский и смешанный — частью принадлежит тебе, частью другим... Не то письмо — здесь ты наедине с бездуш­ным пером и белоснежным девственным листом бумаги»205. Эмоциональная полнота, свобода, подлинность самовыраже­ния описываются здесь в связи с далекостью адресата и бла­годатным «бездушием» пера (soulless pen), т.е. свободой от непосредственного присутствия Другого в качестве «ограни­чителя», носителя социальной условности.

Свобода общения с Другим, не стесненная его непосред­ственным присутствием, ценима не только в акте письма, но и в дополнительном к нему акте чтения. Приведем в каче­стве примера стихотворение 636 Эмили Дикинсон «Вот как я читаю письмо» («The way I read the Letter's— this»), пери­фраз которого мог бы выглядеть так: я запираю дверь, я ухо­жу в самый дальний угол, прячусь от возможности стука, я въедливо инспектирую окружающее пространство, чтобы ис­ключить случайного соглядатая, хотя бы и мышь, потом ос­торожно вскрываю замки-печати и — вникаю на свободе в собственную бесконечность, как она явлена кому-то, от меня далекому и для меня сверхценному. Жесткая минимизация внешних социальных контактов, конструирование особого, приватного и в то же время ничейного пространства обще­ния делает его почти неотличимым от автокоммуникации, сугубо внутреннего диалога.

Стоит, однако, иметь в виду, что во вновь формирующей­ся медийной среде, в поле общедоступного, но всегда опо­средованного общения, частная переписка играла все же не­значительную роль. В общем и довольно внушительном объеме почтовых посланий преобладала деловая корреспон­денция206, а из печатной продукции — газета. Газеты в Аме­рике начали распространяться по почте в 1792 г. — к 1825 г. имело хождение около ста наименований, к 1850-му— око­ло шестисот207. На новых территориях газета часто возника­ла при почтовом отделении как своего рода «придаток» — да и странно было бы не использовать бесплатную возможность

205  Zboray R. A Fictive People: Antebellum Economic Development and the American Reading Public. N.Y.: Oxford University Press, 1993. P. 113.

206  Из 120 000 000 писем, отосланных и полученных, к примеру, в 1854 г., 97 000 000 носили коммерческий и деловой характер (Zboray R. Op. cit. P. 72).

207  Fuller W.E. The American Mail. Enlarger of the Common Life. Chicago; London: The University of Chicago Press, 1972. P. 123.

142

Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»

распространения, которую почтмейстеры буквально держали в руках. Поэтому не было в Америке чтения более популяр­ного. Публично-уединенное общение с газетой208 и обсужде­ние газетной информации рано становятся частью быта. Поэт Дж. Р. Лоуэлл поражался двусмысленности стандартного га­зетного сообщения — личного послания, адресованного мас­се незнакомцев: «Посредством газеты не посылает ли некое семейство мне, совершенно постороннему, известие о кон­чине кого-то из родни? Или вот эта пара —- не хочет ли со­общить о собственной свадьбе?»209 Но и интимная связь на расстоянии легко оборачивалась фантомом, а само «письмо» уже назавтра теряло всякую ценность и могло быть исполь­зовано, например, для упаковки мыла. Шаблонное, эфемер­ное, часто продажное газетное слово если чем и отличалось (выгодно) от книжного, то динамизмом и демократичностью. Но именно в связи с этим дифирамбы в его честь звучали на каждом шагу. Кто читает толстые фолианты с золотыми об­резами? Единицы. Кто читает ежедневную газету? Все. «Дни книг отошли в прошлое, — вещал в 1835 г. Г. Беннет, осно­ватель "New York Herald", — как и дни театра, и дни церк­ви. Та роль, которую они играли в движении человеческой мысли и человеческой цивилизации, теперь может быть смело передана газете. Газета способна направить больше душ к Небу и большее их число спасти от Ада, чем все церкви и часовни Нью-Йорка, а кроме того, одновременно умеет еще и заработать деньги»210.

Сделав скидку на шокирующую чрезмерность журналис­тской риторики Беннета, следует признать его частичную правоту: вступая в права, «медиа» переподчиняли собствен­ной логике культуру в целом и традиционные виды словес­ности в частности. Американская литература «подрастала» при газете как «старшей сестре» (именно так, а не наоборот, как в Европе). Трудно назвать хотя бы одного крупного писате­ля, который не сотрудничал бы с популярными периодичес­кими изданиями. Да и книга наравне с газетой при первой же (технической) возможности с готовностью переоделась в «одежду», удобную для путешествия без чинов, благо пере-

208  Многие путешественники по Соединенным Штатам отмечали комическое единообразие, с каким пассажиры, едва усевшись в желез­нодорожном вагоне или ступив на палубу парохода, разворачивали каж­дый свою газету.

209  Цит. по: Zboray R. Op. cit. P. 79.

210 Fishlcin S.H. From Fact to Fiction. Journalism and Imaginative Writing in America. London, 1985. P. 14.

_____Часть II. Писатель и читатель в «республике писем»    143

сылка стоила дешево и имела широкий социальный и геогра­фический охват. Публикации, представлявшие собой нечто среднее между газетой и книгой (прототипы современных «пейпербеков»), плодились начиная с 1830—1840-х годов и распространялись, как правило, по почте — по подписке.

Уподобление, хотя бы и чисто внешнее, литературного произведения почтовому отправлению приветствовалось ши­рокой публикой, но хранителей культурного наследия, разуме­ется, не могло не коробить. Представления о литературном произведении как о цели-в-себе, о нерукотворном памятнике, о безупречной форме, в которой воплощены «благороднейшие мысли», и о нем же как о фактически средстве общественной коммуникации — неуютно сосуществовали в американском контексте, превращая книгу в заведомо двусмысленный объект. Обозначенные функции казались, да и поныне многим кажутся, вопиюще несовместимыми. В то же время для их уверенной дифференциации культурный контекст США не давал и не дает оснований: сказывается не только отсутствие прочной традиции, но и подозрительное отношение к иерар­хии, к любым обоснованиям избранничества без выборов, из политики распространяемое в сферу культуры. «Демократичес­кий принцип ныне столь же очевидно заявляет о себе в лите­ратуре, сколь и в политике, — констатирует не без торжествен­ности "North American Review" в начале 1840-х годов. — В литературе, которая создается для народа, если не самим наро­дом, всегда больше энергии и простоты, больше увлекательно­сти и свободы, меньше изысканности и утонченности, чем в той, что предназначена для образованного класса и аристокра­тов». Обращаясь к массам, говорится дальше в той же статье, «писатели будут руководствоваться количеством, а не каче­ством получаемой хвалы и свою репутацию будут мерить объе­мом полученного дохода»211.

Отстраниться от участия в общенациональном разговоре-обмене значило для писателя остаться в пустоте и одиноче­стве, не говоря уже о безденежье. Принципиального отшель­ника, такого, например, как Генри Торо, это, конечно, не могло остановить: в «Уолдене» он последовательно противо­поставляет свои сочинения массовидным, общедоступным текстам, путешествующим по почте: «Что касается меня, то я легко мог бы обойтись без почты. Я считаю, что через нее посылается крайне мало важных вестей... Городская почта — это учреждение, где мы всерьез предлагаем человеку "пенни

211 Railton S. Authorship and Audience. Literary Performance in American Renaissance. Princeton: Princeton University Press, 1991.. P. 27.

144

Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»

Часть П. Писатель и читатель в «республике писем»    145

за его мысли", как часто делаем в шутливой поговорке»212. Однако большинство американских литераторов не были рас­положены к радикальному противостоянию «почтово-рыноч-ной» словесности. Такая (оп)позиция ощущалась как эконо­мически нереальная и — что еще важнее! — подозрительная в нравственном отношении.

М. Фуллер, одна из влиятельнейших литературных дам XIX столетия, в заметке с характерным названием «Поэты для народа» (1846) использует как раз интересующую нас мета­фору — литература-как-переписка — и при этом формулиру­ет следующую дилемму: «Стихи или вообще произведения литературы можно представить себе в двояком освещении. Можно признавать таковыми лишь совершенные сочинения и требовать, чтобы все, предаваемое печати для блага чело­вечества, отвечало наивысшим критериям формального совер­шенства... <С другой стороны,> литературу можно рассмат­ривать как огромную систему взаимного истолкования (mutual interpretation), в которой участвуют люди разных сортов и сословий. Это своего рода переписка между членами одной семьи, которые часто пребывают в разлуке и озабочены тем, чтобы остаться друг для друга в духовном соприсутствии». Далее Фуллер поясняет, что книга-как-памятник и книга-как-письмо предполагают существенно разное к ним отношение. Одна хранит золотые зерна непреходящей мудрости, другая приглашает к демократическому общению, в рамках которо­го люди обмениваются опытами текущей жизни. К мудрости человек приобщается почтительно — опыт осваивает с инте­ресом, но без пиетета. И та и другая установка, по мысли Фуллер, в крайнем развитии бесплодна и даже опасна. Упор­ствуя в первой, недолго впасть в «чрезмерную требователь­ность» (hypercriticism) и «педантство», другая чревата «нераз­борчивой терпимостью и неправомерным уравнением того, что подлинно прекрасно, с тем, что не более чем сносно». «Гармонизация» обеих возможностей желательна, но не ясно, как ее достичь, и собственные симпатии Фуллер, при всех оговорках и сомнениях, довольно явно отдает второй: «Дух времени, упорно ищущий пути, подчас непредсказуемые, к достижению наибольшего счастья для наибольшего числа людей... отдает первенство той тенденции, что располагает к наибольшей открытости и щедрости»213.

К этому же времени (1845) относятся мечтания Эдгара По об «анастатической печати» — новейшей технологии, которая позволила бы писателям избежать, во-первых, зависимости от издателей, интересующихся исключительно выгодой, и «по­знакомить публику с сочинениями, которые наиболее ценны, однако и наименее доступны, поскольку не поддаются про­даже», и, во-вторых, отчуждающего, обезличивающего эффек­та печатного текста: сохраняя индивидуальные особенности почерка, книга, подобно частному письму, давала бы чита­телю ощущение непосредственного, почти телесного сопри­косновения с автором. Но самое интересное —- то, что, при всех притязаниях на духовный аристократизм, По явно оза­бочен демократизацией литературного поля, обеспечением его равнодоступности, вплоть до неразличения ролей писателя и читателя: «Ныне литературный мир представляет собою не­кий не вполне отвечающий своему назначению Конгресс, большинство членов которого вынуждены слушать в молча­нии, в то время как привилегия красно говорить принадле­жит немногим. При новом режиме вторые смогут высказы­ваться так же часто и свободно, как и первые, и удостоятся, несомненно, ровно такого внимания, какого заслуживают внутренние достоинства их речений»214.

Итак, восходящий к европейскому Возрождению духовно-аристократический идеал «государства словесности» (repub-lique des lettres) в американском контексте перетолковывался как демократическая «республика писем» — власть народа над словесностью215. Новое, «буквалистское» прочтение старой фразы указывало на изменившиеся условия функционирова­ния литературы как социального института. В становящейся империи коммуникаций художественная словесность осозна­вала себя причастной к властному центру, который был вез­де, куда досягало печатное слово, свободно конвертируемое в общественное влияние (голоса) и деньги, и в то же время,

212  Эмерсон Р. Эссе; Торо Г. Уолден, или Жизнь в лесу. М.: Худож. лит., 1986. С. 450-451.

213  Цит. по: Zweig С. Feminist Conversations. Fuller, Emerson, and the Play of Reading. Ithaca; London: Cornell University Press, 1995. P. 209.

214 The Complete Works of Edger Allan Рое (17 vols). J.A. Harrison (ed.). N.Y.: AMC Press, 1902. Vol. 14. P. 153, 159.

215  «Никогда еще сочувствие, признание и внушительное вознаграж­дение не были обеспечены писателю так верно, как теперь, — рассуж­дает в 1859 г. литературный обозреватель популярного американского журнала «Harper's Magazine» (в статье с характерным названием: «Пуб­лика, которой счет на миллионы»). — Дело в том, что народ теперь видит в литературе свою собственность... и намерен воспользоваться правом хозяина "без посредников и условий"» (В оригинале употреблена тер­минология из лексикона торговцев недвижимостью) — Цит. по: Railton S. Op. cit. P. 19—20.

146

Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»

наряду с личной перепиской216, — скромной провинцией, где культивировалась тоска-мечта по «настоящему разговору» — общению личностному, интимному, не ограниченному праг­матической функциональностью. Увы, за пределами семейно­го круга (или узкого слоя культурной элиты) этот идеал ощу­щался как безнадежно периферийный.

Та же Маргарет Фуллер пишет собрату по кружку транс-ценденталистов Э. Чаннингу из Чикаго в августе 1843 г.: «Красота этих мест ошеломляет, но люди, ах, как же среди них одиноко!., их заботит, мне кажется, исключительно то, как достать из земли ее богатства». Относительно упований Чаннинга на распространение в западных штатах задуманного им интеллектуального журнала Фуллер полна пессимизма: «Меня всерьез огорчает, дорогой Уильям, что я ничем не смогла помочь Вашему делу, по той простой причине, что у меня не было ни одного разговора, где можно было бы есте­ственно затронуть те предметы, которым Вы намереваетесь посвятить Ваше издание. Всякий раз я вынуждена выслуши­вать отчеты о местных делах, о политике или сельском хо­зяйстве, или рассказы о домашних заботах, или охотничьи рассказы. Обо мне лично никто не задал ни единого вопро­са... Друг мой, я отчаянно скучаю по дому, только где же этот дом?»217 Публичное общение сосредоточено на «деле» и рав­нодушно к личностям; в качестве его заложников двое оди­ночек — Фуллер и Чаннинг — общаются на расстоянии, по­средством писем, и взаимопонимание между ними полнее, чем у каждого с непосредственным окружением. Желанный для Фуллер «дом» фигурирует как противоположность везде­сущего рыночного обмена, но это какой-то призрачный дом, неизвестно где существующий, — возможно, дом-вигвам, воз­двигаемый всякий раз на новом месте: там и тогда, где и когда письмо попадает в руки понимающему адресату.

Поэтому скепсис в отношении обезличенной почтовой коммуникации не мешает Торо сравнивать хорошую книгу именно с письмом: «Я жду от каждого писателя, плохого или хорошего, — заявляет он в начале "Уолдена", — простой и искренней повести о его собственной жизни, а не только о

216  Взаимосвязь литературы и эпистолярного творчества отмечалась не раз, в частности то, что рост масштабов личной переписки (кото­рая приучала читательское воображение к работе вчувствования в дру­гую личность, конструирования ее в воображении) сопутствовал и кос­венно способствовал становлению вкуса к чтению беллетристики и массовизации ее аудитории.

217  The Letters of Margaret Fuller. Vol. 3. P. 142.

Часть II. Писатель и читатель в «республике писем»    147

том, что он понаслышке знает о жизни других людей: пусть он пишет так, как писал бы своим родным из далеких краев...»ш (курсив мой. — Т.В.). Домашняя, душевно-родственная связь, как явствует из этой метафоры, особенно остро переживает­ся на расстоянии.

Через этот парадокс мы попытаемся понять условия не­писаного пакта, наново заключаемого между литератором и читателем в Америке.

Важнейшее отличие личного письма от газеты состоит в том, что оно начинает свой путь в пространстве сугубой при­ватности и в другом таком же пространстве его заканчивает. Само же движение осуществляется в пространстве общедос­тупном и обобществленном. Определяющей характеристикой письма как средства общения выглядит поэтому его оборачи­ваемость {конвертируемость). Листок, которому доверено мое, пишущего, самовыражение, должен спрятаться в конверт или вывернуться лицом внутрь, оборотом наружу (вплоть до се­редины XIX в. письма, как известно, просто складывались втрое и запечатывались воском или облаткой). Публичное лицо письма безлично — оно несет на себе лишь ясно чита­емые знаки законности его движения в системе коммуника­ции: адрес и имя адресата, которому предстоит оплатить по­чтовую услугу и/или марку как свидетельство предоплаты. Между внешней униформностъю, которая обеспечивает письму подвижность, и уникальностью обращения одного индивида к другому нет прямой связи, но имеется парадоксальная вза­имозависимость: в отсутствие того или другого (униформно-сти или уникальности) письмо не является по-настоящему письмом. Его существо, таким образом, связано с двойной принадлежностью — социальной макрокоммуникации, кото­рая развивается вширь, стремится к экспансии, и индивиду­альной автокоммуникации, направленной в глубь каждой отдельно взятой личности.

На обоюдную дистанцированность и неуверенность как характеристики «общения путем переписки» обратил внима­ние еще А. де Токвиль, и он же был склонен трактовать эти свойства как отличительные черты американского (или совре­менного) социума в целом. В «эпоху демократии», обобщал он, люди «оказываются предоставленными самим себе; рассчиты­вая лишь на собственный ум, они почти всегда терзаются со­мнениями...». Разрывы, требующие преодоления, отделяют одного человека от другого и даже его же — от самого себя:

Торо Г. Цит. соч. С. 385.

148

Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»

в силу изменчивости внешних обстоятельств личность то и дело от себя удаляется: «...мысли людей, живущих в демокра­тических странах, часто имеют неустойчивый характер... по­скольку их общественное положение беспрестанно меняется, само непостоянство судьбы не позволяет им твердо держать­ся какого-либо из своих убеждений». Из этих наблюдений Токвиль делает важный вывод применительно к сфере обще­ния и тем новациям, которые вносит в нее «эпоха демокра­тии»: речь людей «должна быть достаточно просторной для того, чтобы включать в себя все эти колебания. Поскольку они никогда не знают, будет ли идея, которую они выража­ют сегодня, соответствовать той новой ситуации, в которой они окажутся завтра, они естественным образом обретают склонность к абстрактным словам. Абстрактное слово подобно шкатулке с двойным дном: вы можете положить в нее любые идеи и незаметно для посторонних глаз забрать их назад»219.

Слово здесь уподобляется контейнеру, оно безлично, по­скольку в нем важна функция — способность заключать в себе нечто, исправно служить переносчиком смысла. Что касает­ся внутреннего содержания, то оно, во-первых, принципиаль­но заменимо (может быть вложено или изъято из шкатулки), а во-вторых, разделено внутренней границей (мнимым дном): то, что выше, — явно любому, кто откроет, то, что ниже, — эксклюзив для понимающих. И именно там, в поддонье, происходит — точнее, может происходить — скрытый от дог­ляда обмен, не отменяющий обмена общедоступного, но со­ставляющий его дополнительное, тайное измерение.

Если рассматривать почту как метафору системы социаль­ного обмена — коммуникации (все более) массовой и движи­мой в своем развитии мотором рынка, то можно констати­ровать: книга-письмо одновременно принадлежит к ней и специализируется в ее рамках как возможность полноценно-индивидуального, непосредственного — при всей опосредо­ванное™ буквой и расстоянием — общения220. Осуществление этой возможности ничем не гарантировано: ведь о двойном дне шкатулки догадается не всякий, и даже не всякий удо­сужится поднять крышку!

219  Токвиль А. де. Цит. соч. С. 356—357.

220  Развитие информационного рынка быстро привело к специали­зации каналов: за частным письмом закрепилась почти исключительно частная же тематика — для американца, желавшего поделиться с дале­ким корреспондентом общественной новостью, проще и дешевле было послать по почте газету.

Часть П. Писатель и читатель в «республике писем»    149

Доступ в пространство неповторимо-индивидуального Другого опосредован успешным контактом с коллективно-безличным Другим, а также догадливостью адресата, его спо­собностью различить в себе эти две ипостаси. Для начала, впрочем, их должен различить в себе и в адресате сам пишу­щий. У Торо в «Уолдене» есть такой эпизод: индеец прино­сит в дом белого сплетенные им корзины и... уходит ни с чем: к его искреннему удивлению, хозяин, даже будучи вежливо расположен к незваному гостю, не торопится приобретать его корзины. Индеец не понимает, что куплен может быть толь­ко товар, а товаром предмет становится за счет изменения «естественной» системы отношений по его поводу. Себя в качестве литератора Торо в данном случае уподобляет индей­цу. «Он (индеец. — Т.В.) не знал, что необходимо сделать покупку выгодной для белого, или хотя бы уверить его в этом, или же плести что-либо другое, что выгодно покупать. Я тоже плел своего рода тонкие корзины, но не сумел устроить так, чтобы хоть кому-нибудь было выгодно их купить. Но я-то все равно считал, что плести их стоит, и вместо того, чтобы вы­яснять, как сделать приобретение моих корзин выгодным для людей, я стал искать способы обойтись без их продажи»221.

Перифразировать суть проблемы, образно сформулирован­ной Торо, можно так: будучи автором литературных посла­ний, я должен осознать себя также в качестве их продавца, — не только создать и отделить от себя свое произведение, но и специфическим образом его адресовать — уверить потен­циального адресата, что оно ему как покупателю предназна­чено, для него как покупателя представляет ценность. Опознав в книге-товаре собственное отраженное желание (как правило, нехитрое, исчислимое по общему знаменателю), публика, в обмен на его удовлетворение, предоставит автору свое вни­мание и деньги. Предполагаемые ситуацией маневры по­тенциального продавца в виду потенциального потребителя товара, даже если они предпринимаются пишущим бессозна­тельно, не способствуют «аутентичности» личностного само­выражения или контакта. Однако если их не предпринимать, книга вообще никуда не продвинется и никого не достигнет. В литературной практике Торо такая ситуация воплотилась однажды слишком даже буквально: нераспроданный тираж книги «Неделя на реках Конкорд и Мерримак», дабы не за­громождать издательский склад, был целиком выслан авто­ру. Это было тем легче сделать, что книги, пришедшие из

221  Торо Г. Цит. соч. С. 397.

150

Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»

типографии, даже не распаковывались. На пачках значилось: «Г.Д. Торо. Река Конкорд, 50 экз.». Издателю оставалось толь­ко вычеркнуть слово «река», с грустной иронией констати­рует Торо в дневнике, приписать вместо него «штат Масса­чусетс» и отправить книги на почту. «Теперь уж куда как ясно, ради чего я пишу и чем венчаются мои труды»222. На­звание реки преобразовалось в название города, невостребо­ванный товар — в личную собственность производителя, а имя несостоявшегося автора — в имя частного лица, проживаю­щего по определенному адресу.

М. Фуко связывал становление авторской функции с про­исходящим в конце XVIII — начале XIX в. осознанием лите­ратурного дискурса как собственности и товара. Имя автора занимает почетное место на обложке книги, как имя отпра­вителя на почтовом конверте, или марка на нем же, или тор­говая марка («брэнд») — так или иначе товарный знак, гаран­тия предсказуемого качества продукта, обеспечивающая его продвижение («промоушн») к адресату в пространстве публич­ности. Опыт По, Мелвилла, Твена, других американских ли­тераторов говорит, что пишущий зачастую ощущал себя в плену у собственного имени-как-брэнда, точнее, инерции читательских ожиданий, которые предъявлялись к имени. Необходимость соответствия им (т.е. себе, но — в обобществ­ленном, публичном, товарном качестве) провоцировала внут­ренний конфликт, тем более трудноразрешимый, что он снова и снова воспроизводился двойственной природой литератур­ной коммуникации. В качестве профессионала литератор был заинтересован в возможно более многочисленном потребителе (в этом смысле брэнд был только полезен), в качестве авто­ра экзистенциальных посланий искал контакт с понимающим Другим (в этом брэнд мог только мешать). Вторая задача переживалась как не совместимая с первой, но и не разре­шимая вне ее.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29