Моцарт

наконец курфюрст Карл-Теодор, заказавший ему оперу «Идоменео, царь

Критский». Моцарт воспрянул духом, работа закипела, и он, по обычаю того

времени, поехал кончать оперу на место ее первого представления, в Мюнхен.

Музыка оперы приводила всех в восторг; и артисты, и оркестр прилагали все

свое старание, чтобы угодить знаменитому автору. Моцарт ликовал и с

восторгом писал отцу о своих успехах. Слава о его новом произведении дошла

и до Зальцбурга; многие из его друзей приехали в Мюнхен на первое

представление. Не вытерпел и старик отец: не рассчитывая на позволение

архиепископа, он дождался его отъезда в Вену и, забравши Наннерль, приехал

к сыну, чтобы присутствовать при его триумфе. Этот день старик мог считать

счастливейшим в своей жизни, достойной наградой за долгие годы

самоотвержения и труда, с которыми он старался исполнить трудную задачу

образования и развития гения своего сына: представление доказало ему, что

цель его достигнута. После отъезда отца Моцарт еще долго оставался в

Мюнхене: проработав без устали над оперой, он отдыхал в кругу друзей,

запасаясь бодростью и весельем, прежде чем вернуться в кабалу зальцбургской

службы. Но архиепископ, гостивший в то время в Вене, внезапно вызвал

Моцарта к себе. Желая блеснуть при венском дворе пышностью своей обстановки

и своей капеллой, архиепископ выписал туда своих лучших музыкантов. Моцарт

обрадовался случаю познакомить Вену со своим, теперь уже созревшим,

талантом.

«Я прибыл сюда шестнадцатого, слава Богу, совершенно один, в почтовой

карете, в 9 часов утра,— писал Моцарт отцу.—Первым делом я отправился к

архиепископу. У меня прекрасная комната в одном месте с ним. В 12 часов, к

сожалению, для меня несколько рано, мы идем обедать. За стол садятся два

камер-лакея, контролер, кондитер, два повара, Чекарелли, Брунетти и моя

милость. Тут мне кажется, что я в Зальцбурге. За столом развлекаются

грубыми шутками; ко мне никто не обращается, потому что я все время молчу,

а если говорю, то всегда с величайшей серьезностью, и тотчас после обеда

ухожу к себе».

Из этого письма видно, что архиепископ ставил своих музыкантов на одну

ступень с лакеями. Он смотрел на них как на своих рабов и, пользуясь их

временем и искусством для своей личной выгоды, не только ничем не

вознаграждал их, но даже лишал возможности концертом или игрою в частных

домах пополнить несколько свои доходы. Бедные музыканты проживали свои

последние гроши во славу своего повелителя. Моцарт справедливо называет

архиепископа зонтиком, заслоняющим его от мира. Он не смел выступить

публично иначе, как в доме архиепископа или с его разрешения, которого

никогда не получал. Ему пришлось отказаться от своего концерта, которого

желала вся венская публика, а также от блестящего вечера у графини Тун, где

присутствовал сам император. Моцарт с негодованием пишет отцу об отношении

к нему архиепископа. Великий музыкант, чествуемый и признаваемый всеми,

кроме того, кому он служил, не мог примириться с положением раба. Во время

музыкальных собраний музыкантам предназначался самый отдаленный угол

комнаты, где они сидели отдельно от остального общества. Подобное обращение

оскорбляло его достоинство как человека и как музыканта, тем более, что он

представлял своей игрой и личностью главный интерес этих вечеров.

Раздражение обеих сторон росло с каждым днем, и наконец, следующее

обстоятельство подало повод к окончательному разрыву. Архиепископ спешил

отправить своих людей обратно в Зальцбург; это распоряжение расстраивало

все планы Моцарта, собиравшегося пожить в Вене подольше, заручиться

симпатиями публики и подготовить себе почву, при первой возможности

навсегда избавиться от власти архиепископа: он искал себе учеников,

намеревался дать концерт вопреки запрещению и, обеспеченный сбором, хотел

остаться в Вене. Между тем архиепископ настаивал на скорейшем отъезде, при

каждой встрече говорил Моцарту в лицо грубости и дерзости, на которые тот

по просьбе отца отвечал молчанием. Но вот однажды к нему входит посланный и

передает приказание немедленно выехать. Моцарт, не успевший еще окончить

всех своих расчетов, не мог исполнить такого нелепого требования, но собрал

свои пожитки и переехал к знакомым, отложив отъезд до приведения в порядок

своих дел. Когда же он явился к архиепископу, тот, дав полную свободу своей

ярости, обрушился на Моцарта с самыми площадными ругательствами и выгнал

его вон. Моцарт не отвечал, считая унизительным для достоинства человека

возражать на подобные речи; он ушел, весь трепещущий от сдерживаемого

негодования. Вечером он пошел развлечься в оперу, но вынужден был уйти

после первого акта и лечь в постель: «Я весь горел, дрожал всем телом и

шатался на улице, как пьяный». Весь следующий день он оставался дома и до

обеда пролежал в постели.

Жизнь в Зальцбурге наполняла его унынием, а отношение к архиепископу

поддерживало в нем постоянное раздражение, что было противно его светлой

душе.

Всякое действие, подобное поступку архиепископа носит в самом себе

зародыши того наказания, которым история карает своих преступников —

вечного позора.

Великие люди, великие деятели являются представителями народного духа,

выразителями эпохи; они — сама история. Им дана страшная сила двигать мир

вперед, им дана бессознательная власть возвеличивать и унижать людей, так

как уже одно соприкосновение с гением делает историческим самое

незначительное имя. Друзья, понимавшие и лелеявшие гений, заслуживают

глубокой признательности потомства; его враги — вечного проклятия.

Архиепископ сам произнес свой приговор и занял то позорное место в истории,

которое ему подобает по заслугам!

ЖИЗНЬ В ВЕНЕ.

С переселением в Вену начинается новая эра в жизни Моцарта: он

окончательно освобождается от влияния отца. является вполне самостоятельным

и вступает в период самый зрелый и самый богатый творчеством.

Вена как нельзя более подходила к его характеру и вкусам: в ее кипучей

жизни театры чередовались с концертами; сами венцы, живые, веселые, были

наиболее подходящим обществом для подвижного и полного жизни Моцарта. После

Зальцбурга Вена казалась ему раем; он возлагал на нее самые блестящие

надежды, которые, (увы!) не осуществились во всю его жизнь. Моцарт не мог

получить в Вене того значения и того положения, которых заслуживал силою

своего таланта. Император Иосиф очень любил музыку, сам играл на виолончели

и ежедневно после обеда устраивал у себя музыкальные собрания, на которые

никто не допускался, кроме участвующих. Главными распорядителями и душою

этих вечеров были: камердинер Страк, игравший на виолончели, и, имевший

неограниченное влияние на своего государя, придворный музыкант и «кумир»

Иосифа — Сальери. Моцарт мечтал получить место придворного композитора, но

Страк и Сальери оцепили императора волшебным кругом, за черту которого

никто не мог переступить. Как два цербера, охраняли они вход в свое

святилище от вторжения опасного для них врага, так как понимали, что с

появлением Моцарта владычеству их настанет конец. Они всеми силами

старались поддерживать в Иосифе вкус к легкой итальянской музыке, чтобы он

не разочаровался в них самих, и так ловко вели интригу, что не допустили

Моцарта сделаться даже простым преподавателем принцев. Только под конец,

когда, потеряв надежду приобрести подходящее для себя положение, Моцарт

хотел оставить Вену. Чтобы удержать его, ему дали место придворного

композитора с окладом в восемьсот флоринов.

Моцарту приходилось зарабатывать свой хлеб менее всего любимой им

педагогической деятельностью. С даровитыми учениками он занимался не только

охотно, но вкладывал в занятия всю свою душу; одним из любимых его учеников

был Гуммель, который, будучи ребенком, провел два года в доме Моцарта. В

последствии, когда Гуммель уже юношей давал концерты в Берлине и узнал, что

в зале случайно находится Моцарт, он спрыгнул с эстрады, отыскал его в

публике и бросился на шею своему любимому учителю.

Вскоре у Моцарта образовался большой и самый разнообразный круг знакомых:

графиня Тун, князь Голицын, Ван Свитен и многие другие считались его

лучшими друзьями, и двери их домов были ему гостеприимно открыты. К числу

его хороших знакомых принадлежал Глюк, живший в то время в Вене, но

особенно искренние и теплые отношения у него сложились со стариком Гайдном;

он называл его «папа» и говорил ему «ты», что составляло в то время редкое

явление, особенно при большой разнице лет обоих артистов. Моцарт относился

к Гайдну с почтением и благоговением, как ученик к великому учителю,—

обстоятельство тем более замечательное, что Гайдна в то время не признавали

в Вене, и свою популярность и славу приобрел он только впоследствии, по

возвращении из Лондона, когда его юный друг уже покоился в могиле. Моцарт

посвятил Гайдну шесть больших квартетов, говоря, что у Гайдна он научился,

как их писать.

О его отношении к Гайдну можно судить еще по следующему случаю: В Вене

жил некто Кацелух, хороший пианист и дурной композитор. За неудачу своих

произведений он питал ненависть ко всем, чьи вещи пользовались успехом, и

всегда всех бранил. Однажды он сказал Моцарту про одно из произведений

Гайдна: «Вот это мне не нравится, вот этого я бы так не сделал». «И я

тоже,— возразил ему Моцарт спокойно,— но потому только, что ни вам, ни мне

этого бы в голову не пришло». Этими словами Моцарт доказал свою преданность

Гайдну и нажил себе непримиримого врага в Кацелухе. Гайдн же всегда и всем

говорил про Моцарта, что считает его величайшим гением своего времени, и

эти теплые и искренние отношения сохранились у них до конца. Моцарт со

слезами провожал Гайдна, когда он уезжал в Лондон, и не думал больше с ним

увидеться; он не ошибся: это свидание было последним, но старик пережил

своего молодого друга и оплакивал его преждевременную кончину.

В Вене Моцарт встретился со своими старыми знакомыми—Веберами. Его первая

любовь — Алоизия, в то время уже г-жа Ланге, состояла примадонной

придворного театра, а в семейной жизни не пользовалась счастьем. Старик

Вебер уже умер, и вдова его с дочерьми переселилась тоже в Вену. В семье их

Моцарт нанял комнату; вскоре между молодым артистом и средней дочерью,

Констанцией, возникла симпатия, которая возрастала с каждым днем.

Констанция окружила Моцарта нежной заботой и внесла в одинокую и трудовую

жизнь луч женской теплоты и ласки. Когда же он, утомленный, возвращался

домой, то у них поднималась веселая болтовня, хохот и всевозможные игры.

Мать Констанции была женщина чрезвычайно тяжелого характера, имела

склонность к спиртным напиткам и изливала все свое раздражение на нелюбимую

дочь Констанцию. Несправедливость и нравственные мучения, которым

подвергалась бедная девушка, еще более увеличивали привязанность к ней

Моцарта, решившегося вырвать ее из тяжелой домашней обстановки и назвать

своей женой. Но старик Леопольд, питавший мало доверия к семье Веберов, не

давал своего согласия, да и старуха Вебер неизвестно по каким причинам тоже

воспротивилась этому браку и отказала Моцарту от дома. Графиня Вальдштетен,

его большой друг, принимавшая теплое участие в судьбе молодых людей, взяла

Констанцию к себе погостить, чтобы дать молодым людям возможность видеться

чаще и без стеснения. Старуха Вебер, узнав об их свиданиях, уже

намеревалась вытребовать дочь через полицию, но младшая сестра, Софья,

предупредила Моцарта, и он, чтобы спасти свою возлюбленную от скандала и

оградить ее от произвола взбалмошной старухи, решил немедленно жениться, не

дождавшись согласия отца, в 1782 году. В тот же вечер состоялась их

скромная свадьба, после которой графиня Вальдштетен устроила им чисто

царский ужин. Молодые плакали от счастья, и, глядя на них, плакали

присутствующие.

Моцарт обожал свою Констанцию, и во время ее частых болезней ни на минуту

не отходил от нее: он ставил свой письменный стол к ее постели и работал;

ее стоны во время родов нисколько ему не мешали; он подбегал к ней, целовал

ее, успокаивал и затем возвращался к работе. В такой обстановке написал он

шесть больших квартетов, посвященных Гайдну. Когда во время опасной болезни

жены в комнате больной должна была соблюдаться безусловная тишина и Моцарт

сидел возле постели, в комнату кто-то шумно вошел. Моцарт, вскочив, чтобы

остановить вошедшего, повернулся так неловко, что перочинный нож по самую

рукоятку вонзился ему в ногу. Моцарт, боявшийся крови и физической боли,

даже не вскрикнул, но вышел в другую комнату, где ему сделали перевязку.

Нога распухла и причиняла ему большие страдания, но в комнате жены он

старался даже не хромать, чтобы она не заметила и не испугалась. Врач

предписал ему ради здоровья ранние прогулки верхом: уезжая в пять часов

утра, он никогда не забывал оставлять на столе жены нежную записку с

наставлениями, что она должна делать и как беречь себя в его отсутствие.

Такая глубокая привязанность, конечно, не могла не вызвать взаимности, и

Констанция нежно любила своего мужа, хотя далеко не в такой степени, как

была любима им. Она была женщина простая, добрая, и вот как сам Вольфганг

описывает ее своему отцу: «Она не дурна, но и далеко не красива. Вся ее

красота заключается в игре маленьких черных глазок и в прекрасном росте, у

нее нет блестящего ума, но достаточно здравого смысла, чтобы быть хорошей

женой и доброй матерью. Она умеет вести хозяйство, у нее золотое сердце, я

ее люблю и она меня любит всей душой,— скажите мне, могу ли я желать лучшей

жены?»

Но беда-то и заключалась в том, что Констанция не умела вести хозяйство,

и издержки превышали скудные доходы маленькой семьи, начинавшей впадать все

в большую и большую нищету. Однажды друг, пришедший их навестить, застал

Моцарта с женой в самом разгаре пляски посреди комнаты. На вопрос

удивленного приятеля ему объяснили, что дрова все вышли, купить не на что,

им холодно и они танцуют, чтобы согреться. Конечно, друг выручил их из

беды, приказав принести дров, но, к несчастью, не всегда можно было

рассчитывать на помощь близких, и Моцарту приходилось не только

изворачиваться, но и прибегать к услугам ростовщиков.

Нуждаясь сам, Моцарт первый приходил на помощь друзьям: всякий, даже враг

его, мог рассчитывать на его поддержку. Он помогал советами, трудом,

деньгами, а если их не было, отдавал свои золотые вещи, которых никогда не

получал обратно. Он выручал друзей своих из беды всегда и везде, где мог, и

делал это просто и искренно, считая это долгом каждого христианина.

Однажды Михаилу Гайдну, брату знаменитого Иосифа Гайдна, были заказаны

шесть дуэтов к известному сроку. Гайдн заболел и не мог вовремя исполнить

заказ. Архиепископ со свойственным ему жестокосердием приказал прекратить

выдачу жалованья Гайдну. В этом жалком положении застал его Моцарт как раз

накануне срока. Ни слова не говоря, он вернулся домой и на другой день

принес Гайдну шесть готовых дуэтов.

Помимо денежных затруднений, семейное счастье Моцарта омрачалось

холодными отношениями отца и сестры к его жене. Он все надеялся, что

ближайшее знакомство их с его милой Констанцией произведет желанную

перемену, внесет любовь и теплоту в их отношения. С этой целью он возил

жену в Зальцбург, но ошибся: неприязнь и предубеждение против всей семьи

Веберов пустили слишком глубокие корни в сердце старого Моцарта, и он до

конца дней своих оставался сдержанным и холодным, что глубоко огорчало его

сына. Наоборот, мать Констанции, вначале тоже противившаяся браку, с каждым

днем все более и более привязывалась к Моцарту, который своим мягким,

ласковым нравом совершенно покорил суровое сердце тещи. Констанцию он редко

пускал к матери, боясь неприятностей, но сам чуть не ежедневно забегал к

ним в предместье, где они жили, всегда с пакетиком кофе, сахара или с

другим гостинцем.

Моцарт любил общество, любил веселиться и проводить время в кругу хороших

друзей за фортепиано, в веселой беседе за стаканом пунша. Страстный танцор,

он с особенным искусством и грацией исполнял менуэт — модный тогда танец,

посещал маскарады, устраивал у себя балы по подписке с кавалеров —

вероятно, по обычаю того времени, а также по недостатку средств. «На

прошлой неделе я давал бал в своей квартире,— пишет Моцарт отцу.— Само

собой разумеется, кавалеры платили по два гульдена каждый. Танцы начались в

шесть часов и окончились в семь. Как, только один час? Нет, нет! В семь

часов утра».

МУЗЫКАЛЬНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ТВОРЧЕСТВО.

Концерты, частные и публичные, составляли главную статью скудных доходов

Моцарта. Он был постоянным участником музыкальных собраний у графа

Эстергази, барона Ван-Свитена — его большого друга, у русского посланника

князя Голицына, у графини Тун и в других богатых домах, где его ценили как

музыканта и любили как человека. За эти собрания его хорошо вознаграждали,

и повторялись они очень часто. Случалось, что его фортепиано путешествовало

ежедневно из дома в дом, так как в то время фортепиано имелось далеко не в

каждом доме. Кроме этих частных собраний, в Вене существовали так

называемые академии, род наших симфонических концертов. Они устраивались по

подписке, то есть если находилось 150—200 посетителей, вносивших плату

вперед, то назначалось несколько академий. Программы их составлялись

настолько большие, что в наше время одного подобного концерта хватило бы на

два-три вечера. Моцарт, принимая участие в чужих академиях, давал и свои

собственные, в которых выступал в качестве дирижера, композитора и

пианиста. Во время исполнения он требовал полного внимания от слушателей.

«Ничто не выводило его так из себя, как движение, шум и болтовня во время

музыки. Это возбуждало в кротком и веселом человеке величайшее раздражение,

которое он явно выказывал. Известно, что однажды в середине игры он встал

из-за фортепиано и покинул своих невнимательных слушателей».

Зачастую после утомительного концерта Моцарт по требованию публики снова

садился за фортепиано и импровизировал. Он охотно исполнял это, потому что

импровизация была любимым родом его творчества, и кто раз его слышал, тот

уносил на всю жизнь неизгладимое впечатление. Певица София Никлас

рассказывает: «Однажды его попросили проимпровизировать. Он согласился

охотно, как всегда, и сел за фортепиано. Двое из присутствующих музыкантов

предложили ему две темы. Певица подошла к его стулу, чтобы следить за

игрой. Моцарт, любивший с ней пошутить, взглянул на нее и спросил на своем

добродушном австрийском наречии: «Ну что? У вас тоже есть темка на душе?»

Она ему пропела. Тогда он начал свою чудную импровизацию то на одну, то на

другую тему и в заключение соединил все три вместе к великому удовольствию

и изумлению слушателей.

Случалось, что Моцарт, возвратившись домой после утомительного концерта,

немедленно садился за рояль и продолжал свои импровизации до глубокой ночи.

«В эти часы его творчество создавало свои божественные песни,— сообщает нам

его биограф Нимчек.— В безмолвной тишине ночи его воображение разрасталось,

возбуждаясь к самой кипучей деятельности, и расточало все богатство звуков,

вложенное природой в его гений. Тут Моцарт весь превращался в чувство и

созвучия, и из-под его пальцев вытекали чудные мелодии. Только тот, кто

слышал Моцарта в эти часы, мог познать всю глубину и величину его

музыкального гения; свободный и ничем не стесненный дух его смелым полетом

возносился в самую высокую область искусства».

Плодовитость его творчества была изумительна: нет такого рода музыкальных

произведений, в котором бы он не попробовал свои силы: он писал все,

начиная с танцев и кончая симфониями и операми. Двух месяцев ему было

достаточно, чтоб написать большую оперу, и несколько часов, чтобы написать

увертюру к «Дон Жуану». Почти что к каждому концерту он писал что-нибудь

новое.

Известно, что три его лучших симфонии написаны менее чем в два месяца: 26-

го июня симфония Es-dur; 25 июля — симфония G-moll; симфония C-dur — 10

августа 1788 года, хотя год этот не отличался особой плодовитостью и

принадлежал к одним из самых тяжелых в жизни Моцарта. Эти симфонии стоят в

ряду самых выдающихся произведений этого рода по тому искусству, с которым

они написаны, а также по богатству и глубине содержания. Написанные в такой

короткий промежуток времени, эти симфонии совершенно не сходны между собой,

но, напротив того, каждая из них имеет свой определенный, ярко очерченный

характер. В первой из них (Es-dur) преобладает светлое настроение. Вторая

(G-moll), названная Лебединой песней (Schwanengesang), носит отпечаток

мечтательности и страстности. Третья (C-dur) - Юпитер, полна величественной

красоты и кипучей жизни. Последняя часть ее изумительна по тому

необычайному мастерству, с которым Моцарт, как бы шутя, сосредоточил самые

сложные звуковые сочетания. Можно смело сказать, что одного года было бы

достаточно, чтобы имя Моцарта стало бессмертным, так как в один год он

успевал дать искусству больше, чем другой во всю свою жизнь. К сожалению,

произведения, которые в наше время принесли бы ему миллионы, в то время не

давали почти ничего. Издателей не было, приходилось издавать все за свой

счет или по подписке; большинство же своих вещей он писал для учеников, для

своих концертов или, из любезности, для артистов. Как скудно оплачивались

труды, можно судить по тому, что за такую оперу, как «Дон Жуан», он получил

всего сто дукатов.

Известно, что Моцарт писал охотнее всего среди зелени, на даче или в

саду. Часто случалось, что за недостатком времени или от избытка

вдохновения он просиживал за работой целые ночи. Тогда он стучал в тонкую

перегородку к своему соседу, большому любителю музыки и обладателю

прекрасного винного погреба. Сосед знал, что значит этот стук в стену:

«Моцарт работает, надо послать ему вина». Вино было необходимо для

поддержания сил и бодрости во время ночной работы. Если сосед не присылал

Страницы: 1, 2, 3, 4